Благодаря помощи Клюева Сергею Есенину удалось не только избежать военной службы, но и стать широко известным в самых блестящих литературных салонах дореволюционного Петрограда. На одном из благотворительных вечеров молодой поэт был даже представлен императорской особе. Все это время Клюев безудержно ревновал Есенина к любым его увлечениям. Сергей вспоминал, что стоило ему куда-то выйти за порог дома, как Николай садился на пол и выл.

Это ужасно тяготило амбициозного поэта, который не питал к невзрачному мужчине почти на 10 лет его старше никаких чувств. И все же 1,5 года они были вместе. Потом грянул 1917 год, и пути разошлись. Образ крестьянского стихотворца в косоворотке стал неактуален, поэтому Есенин тут же сменил имидж. Он стал имажинистом и бесшабашным хулиганом. Клюев больше был не нужен, и Есенин без малейшего сожаления бросил своего покровителя.

После первого же знакомства в 1915-ом с Есениным Федор Сологуб сказал, что его «крестьянская простота» наигранная, насквозь фальшивая. Федор Кузьмич со свойственной ему проницательностью сумел прочитать в глубине души молодого поэта неистовую жажду признания и славы. Этого не смог разглядеть Николай Клюев. За что и поплатился. Он очень тяжело переживал расставание со своим «ненаглядным Сереженькой». Боль утраты насквозь пронизала лирику Клюева в тот период:

Ёлушка-сестрица,
Верба-голубица,
Я пришел до вас:
Белый цвет Сережа,
С Китоврасом схожий,
Разлюбил мой сказ!

Он пришелец дальний,
Серафим опальный,
Руки - свитки крыл.
Как к причастью звоны,
Мамины иконы,
Я его любил.

И в дали предвечной,
Светлый, трехвенечный,
Мной провиден он.
Пусть я некрасивый,
Хворый и плешивый,
Но душа, как сон.

Сон живой, павлиний,
Где перловый иней
Запушил окно,
Где в углу, за печью,
Чародейной речью
Шепчется Оно.

Дух ли это Славы,
Город златоглавый,
Савана ли плеск?
Только шире, шире
Белизна псалтыри -
Нестерпимый блеск.

Тяжко, светик, тяжко!
Вся в крови рубашка...
Где ты, Углич мой?..
Жертва Годунова,
Я в глуши еловой
Восприму покой.

Но едва ли сам Сергей испытывал хоть каплю тех же чувств. Его цель была достигнута – теперь стихи Есенина издавались. Клюев помог ему преодолеть безвестность и остался в прошлом. Теперь впереди была слава, вино, поэзия и женщины.

Николай Алексеевич Клюев (10 (22 октября) 1887, д. Коштуги Олонецкой губернии — 23 или 25 октября 1937, Томск) — русский поэт, представитель так называемого новокрестьянского направления в русской поэзии XX века.

Николай Клюев дружил с Сергеем Есениным, который считал его своим учителем. Из-за того, что некоторые его произведения (в частности, поэма «Погорельщина» противоречили официальной советской идеологии в 1933 Клюев был сослан в Нарымский край, в Колпашево, потом по ходатайству Горького переведён в Томск. В 1937 он был снова арестован и расстрелян.

Клюев был реабилитирован в 1957, однако первая посмертная книга вышла только в 1982.

Клюев - поэт-миссионер, а не чистый лирик. Он вырос в глухом Заонежье, в семье старообрядцев, его неистовая религиозность никак не совпадала с официальной религиозностью, официозным православием Империи. Он чувствовал себя носителем потаенного знания об "истинной поддонной Руси", Руси глухих монастырей, деревнского уклада, тайных церковных книг, был проповедником возрождения и очищения мира через живое поэтическое слово.

Очень сложными были и его отношения с Советской властью, поддержав ее в 1917 году, он потом становился для нее все более нетерпимым врагом, в 1934 году был сослан в Томскую губернию (кстати, формально за гомосексуализм с поэтом Павлом Васильевым), а в 1937 году после страшных пыток расстрелян.
Его поэзия довольна трудна для чтения, она настолько перенасыщена сложнейшими метафорами, даже косноязычна, что похожа на густой суп, в котором "ложка стоит". в отличие от прозрачнейшего акварельного Кузмина.

Клюев был чистым геем, никогда не интересовался женщинами. Но его молодые друзья, самым известным из которых был Сергей Есенин, были не просто его любовниками, властный духовно Клюев, по его собственному выражению, "лепил их душеньку как гнездо касатка, слюной крепил мысли, а слова слезинками", старался полностью подчинить своему духовному влиянию.
Есенин и подчинялся Клюеву, и тяготился им одновременно, писал: "Вот Клюев - ладожский дьячок, его стихи как телогрейка, но я их вслух вчера прочел, и в клетке сдохла канарейка".
Гомосексуальное содержание поэзии Клюева не выпирает так явно, как у Кузмина, но внимательный глаз, конечно, выявит его без труда.

Вот фрагменты из стихов Клюева о Есенине:

Помяни, чёртушко, Есенина
Кутьей из углей да из омылок банных!
А в моей квашне пьяно вспенена
Опара для свадеб да игрищ багряных.

А у меня изба новая -
Полати с подзором, божница неугасимая,
Намел из подлавочья ярого слова я
Тебе, мой совенок, птаха моя любимая!

Пришел ты из Рязани платочком бухарским,
Нестираным, неполосканым, немыленым,
Звал мою пазуху улусом татарским,
Зубы табунами, а бороду филином!

Лепил я твою душеньку, как гнездо касатка,
Слюной крепил мысли, слова слезинками,
Да погасла зарная свеченька, моя лесная лампадка,
Ушел ты от меня разбойными тропинками!

Ёлушка-сестрица,
Верба-голубица,
Я пришел до вас:
Белый цвет Сережа,
С Китоврасом схожий,
Разлюбил мой сказ!

Он пришелец дальний,
Серафим опальный,
Руки - свитки крыл.
Как к причастью звоны,
Мамины иконы,
Я его любил.

И в дали предвечной,
Светлый, трехвенечный,
Мной провиден он.
Пусть я некрасивый,
Хворый и плешивый,
Но душа, как сон.

Сон живой, павлиний,
Где перловый иней
Запушил окно,
Где в углу, за печью,
Чародейной речью
Шепчется Оно.

Дух ли это Славы,
Город златоглавый,
Савана ли плеск?
Только шире, шире
Белизна псалтыри -
Нестерпимый блеск.

Тяжко, светик, тяжко!
Вся в крови рубашка...
Где ты, Углич мой?..
Жертва Годунова,
Я в глуши еловой
Восприму покой.

Буду в хвойной митре,
Убиенный Митрий,
Почивать, забыт...
Грянет час вселенский,
И Собор Успенский
Сказку приютит.

Сергею Есенину...

Падает снег на дорогу -
Белый ромашковый цвет.
Может, дойду понемногу
К окнам, где ласковый свет?
Топчут усталые ноги
Белый ромашковый цвет.

Вижу за окнами прялку,
Песенку мама поет,
С нитью веселой вповалку
Пухлый мурлыкает кот,
Мышку-вдову за мочалку
Замуж сверчок выдает.

Сладко уснуть на лежанке...
Кот - непробудный сосед.
Пусть забубнит впозаранки
Ульем на странника дед,
Сед он, как пень на полянке -
Белый ромашковый цвет.

Только б коснуться покоя,
В сумке огниво и трут,
Яблоней в розовом зное
Щеки мои расцветут
Там, где вплетает левкои
В мамины косы уют.

Жизнь - океан многозвенный
Путнику плещет вослед.
Волгу ли, берег ли Роны -
Все принимает поэт...
Тихо ложится на склоны
Белый ромашковый цвет.

Супруги мы…В живых веках
Заколосится наше семя,
И вспомнит нас младое племя
На песнотворческих пирах!

Забудет ли пахарь гумно,
Луна - избяное окно,
Медовую кашку - пчела
И белка - кладовку дупла?

Разлюбит ли сердце мое
Лесную любовь и жилье,
Когда, словно ландыш в струи,
Гляделся ты в песни мои?

И слушала бабка-Рязань,
В малиновой шапке Кубань,
Как их дорогое дитя
Запело о небе, грустя.

Вот живые свидетельства отношений Клюева и Есенина:

"Есенин, которому было тогда только около двадцати лет, излучал обаяние юности в облике золотокудрого, голубоглазого Леля. По воспоминаниям современников, он казался прекрасным человеческим видением. Однако не только физическая красота отрока (впечатление коего Есенин производил и в двадцать лет) привлекла к себе Клюева. В поэте рязанской стороны он почувствовал огромные духовные возможности, которые могли бы сделать его помазанником на поэтический престол России, неким царевичем русской поэзии".

А это свидетельства уже тех, кто нашел захоронение самого Клюева:

"Мне привелось быть свидетелем того, как строительным отрядом студентов была обнаружена яма массового захоронения расстрелянных в 1930-е годы на территории томской тюрьмы (на Каштаке). “Однажды, когда я с прорабом Пятовым из подрядного управления закрывал наряды, меня позвали в котлован. Студенты густой толпой окружили место в забое, где что-то раскопали двое, Тамара Крузова и Францев. Обвалилась тяжелая глиняная стена забоя, и <открылось> жуткое зрелище. Беспорядочно, вперемешку с узлами и чемоданами лежали не скелеты, а люди, но их тела были не из мяса, а из чего-то похожего на воск или мыло. Со многими стало плохо. Часа через два на двух “Победах” приехали какие-то руководители. Наши доброхоты на совковой лопате подали голову в зимней шапке с истлевшим верхом. На лице черепа сохранились ткани, из головы текло... С краю лежал чемодан, сооруженный, видимо, каким-то сельским умельцем... Меня попросили открыть чемодан. Несмотря на нарядный лак чемодан подгнил и легко развалился. В нем — беспорядочно скомканное белье, шевиотовый черный костюм, несколько книжечек стихов, одна из них — “Москва кабацкая”, фотографии... На одной из фотографий были двое, С. Есенин и мужичок в шляпе”. Такая фотография, действительно, существует,— это Есенин с Клюевым (1916 г.).
И все — как когда-то увиделось ему в своем дантовском сне о Есенине: головы, головы, головы... Мертые, разлагающиеся головы....

Описывая свое тело прямо-таки в космических терминах, Николай Клюев особо отмечал такую его часть как "ядра", то есть мужские яйца:

"Я здесь", - ответило мне тело, -
Ладони, бедра, голова -
Моей страны осиротелой
Материки и острова.
Вот остров Печень. Небесами
Над ним раскинулся Крестец.
В долинах с желчными лугами
Отары пожранных овец.
Но дальше путь, за круг полярный,
В края Желудка и Кишек,
Где полыхает ад угарный
Из огнедышащих молок.

О, плотяные Печенеги,
Не ваш я гость! Плыви, ладья,
К материку любви и неги,
Чей берег ладан и кутья!
Здесь Зороастр, Христос и Брама
Вспахали ниву ярых уд,
И ядра - два подземных храма
Их плуг алмазный стерегут.

Ядра - из любимейших слов Клюева. Есть у него такие строчки: "Радуйтесь, братья, беременен я от поцелуев и ядер коня!" (из поэмы "Мать-Суббота").

"Ниву ярых уд" - имеются ввиду также мужские половые органы - "уд", удилище, удочка, - простонародное обозначение мужского полового члена.
"Плуг алмазный" - великолепная метафора для этого органа.

Призываем всех принять участие в этой акции и поставить свою подпись
ПЕТИЦИЯ

Елизавета Гришанова

Сергей Есенин и Николай Клюев: трагедия двух судеб

Сергей Есенин и Николай Клюев были поэтами «новокрестьянского» направления в литературе XX в. Поэты дружили между собой, их творческие взаимоотношения складывались непросто.

Сергей Есенин и Николай Клюев. 1916 г. Фото: сайт

Они неоднократно посвящали друг другу поэтические произведения. У них было много общего - во-первых, они родом из губерний: Николай Клюев из Олонецкой, Сергей Есенин - из Рязанской, и, приехав в Петербург и выступая в литературных салонах, они бросали вызов столичному обществу, появляясь на публике в косоворотках и кафтанах. Во-вторых, их связывает трагедия, которая произошла в их жизнях из-за разочарования в советской власти.

Начало пути

Сергей Есенин и Николай Клюев в первый раз встретились в Петербурге, в который приехали из своих губерний. На молодого поэта Сергея Есенина, родившегося в 1895 году, оказывал сильное творческое и идеологическое влияние Николай Клюев, который был на 11 лет старше. Он способствовал развитию в творчестве молодого поэта народных, религиозных и крестьянских мотивов.

Сергей Есенин с товарищами, 1913 г. Фото: сайт

Как сказано в разных источниках, Сергей Есенин и Николай Клюев встретились или в 1914, или в 1915 г. Во всяком случае, в воспоминаниях костромского художника Ефима Честнякова, ученика Ильи Репина, написано: «Видел Есенина и Клюева, 1914 г., осень…» Максим Горький в очерке о Есенине пишет: «Впервые я увидал Есенина в Петербурге в 1914 году, где-то встретил его вместе с Клюевым. Он показался мне мальчиком пятнадцати - семнадцати лет».

Официальные источники утверждают, что Клюев с Есениным встретились в 1915 году, опираясь на письмо, которое молодой поэт из Рязанской губернии написал Клюеву в Олонецкую. В этом письме говорится: «Я тоже крестьянин и пишу так же, как и Вы, но только на своём рязанском языке. Стихи у меня в Питере прошли успешно. Из 60 принято 51». Познакомил поэтов Сергей Городецкий, русский и советский поэт: он общался с Есениным и рассказал ему о Клюеве. И молодой поэт написал Клюеву письмо.

Сергей Есенин и Николай Клюев. 1915-1916 г. Фото: сайт

В начале литературного пути Сергей Есенин и Николай Клюев шли рядом друг с другом. В 1923-м г. Есенин, уже зрелый поэт, написал о Клюеве: «Учитель он мой…», несмотря на то, что к тому времени между ними уже возникли разногласия.

В стихотворении Есенина, написанном в 1917 г. «О Русь, взмахни крылами» есть такие строки:

«От Вытегры до Шуи
Он избродил весь край
И выбрал кличку - Клюев,
Смиренный Миколай».

В свою очередь, Николай Клюев в этом же году писал о Есенине в стихотворении «Оттого в глазах моих просинь»:

«Ждали хама, глупца непотребного
В спинжаке, кулаками в арбуз, -
Даль повыслала отрока вербного
С голоском слаще девичьих бус».

Литературная жизнь в столице

Сергей Есенин и Николай Клюев стали близкими приятелями: они вместе читали стихи в редакции «Ежемесячного журнала», наносили визиты Александру Блоку, печатались в газете «Биржевые ведомости», ходили к художнику Владимиру Юнгеру, который изобразил одного и другого, успешно устраивали в Петрограде «крестьянские» поэтические вечера.

Коллекционер Фёдор Фидлер писал в дневнике: «Оба восхищались моим музеем и показались мне достаточно осведомлёнными в области литературы. Видимо, Клюев очень любит Есенина: склонив его голову к себе на плечо, он ласково поглаживал его по волосам».

Л.О. Повицкий, Сергей Есенин и Сергей Клычков, 1918 г. Фото: сайт

В 1915 году было образовано объединение новокрестьянских поэтов «Краса», в которое из поэтов, помимо Николая Клюева и Сергея Есенина, вошли Александр Ширяевец и Сергей Клычков. Термин «новокрестьянские поэты», появившийся в 1910-х - 1920-х гг. в литературоведении, принадлежит историку русской поэзии, книговеду Ивану Розанову и критику Василию Львову-Рогачевскому.

Сергей Есенин и Сергей Городецкий, 1915 г. Фото: сайт

Объединение «Краса» преобразовалось в литературно-художественное сообщество «Страда», которое появилось на квартире Сергея Городецкого. Сердцем «Страды» являлись Сергей Есенин и Николай Клюев, но также в него входили и другие «народные» поэты. «Страда» выпустила сборник, куда входило стихотворение Сергея Есенина «Тёплый ветер». В 1916 году поэты приехали в Москву, где выступали перед публикой в колоритных национальных нарядах, так подчёркивая народный стиль своей поэзии.

Владимир Маяковский. Фото из открытых источников

Футурист Владимир Маяковский, известный поэтический антагонист Есенина, в своей статье «Как делать стихи?» не без иронии писал: «Есенина я знал давно - лет десять, двенадцать. В первый раз я встретил его в лаптях и в рубахе с какими-то вышивками крестиками. Как человек, уже в своё время относивший и отставивший жёлтую кофту, я деловито осведомился относительно одёжки:

- Это что же, для рекламы?

Есенин отвечал мне голосом таким, каким заговорило бы, должно быть, ожившее лампадное масло. Что-то вроде:

- Мы деревенские, мы этого вашего не понимаем… мы уж как-нибудь… в исконной, посконной…

Уходя, я сказал ему на всякий случай:

- Пари держу, что вы все эти лапти да петушки-гребешки бросите!

Его увлёк в сторону Клюев…»

Маяковский оказался прав: с наступлением революции Сергей Есенин сменил «простой крестьянский» имидж не только в одежде, но и в творчестве.

О разногласиях между Есениным и Клюевым

Николай Клюев был настолько привязан к Сергею Есенину, что, когда тот в Москве завёл роман с женщиной, он умолял молодого поэта не ходить к ней.

Клюев хотел, чтобы Есенин по-прежнему оставался русским народным поэтом с чистой душой, всячески старался уберечь его от негативного влияния наступавшего «безбожного» времени, когда в умах бродили революционные настроения. Однако время всё же повлияло на молодого амбициозного поэта: он с отвращением отнёсся к привязанности Клюева.

В 1916 году Есенина призвали на военную службу. Клюев, несмотря на то, что молодой поэт понемногу начал от него отдаляться, написал письмо штаб-офицеру, полковнику Дмитрию Ломану - «Полковнику Ломану о песенном брате Сергее Есенине моление». Он просил, чтобы Есенина зачислили в санитарный поезд, а не забирали на фронт. Дмитрий Ломан, будучи просвещённым человеком, внял просьбе и зачислил поэта в Царскосельский полевой военно-санитарный поезд.

Сергей Есенин среди персонала военно-полевого поезда № 143. 1916 г. Фото: сайт

Николай Клюев в это время сблизился с певицей Надеждой Плевицкой, исполнявшей русские народные песни, гастролировал вместе с ней по городам России.

Есенин в 1917 году уезжает в родное село - Константиново, и затем в течение 6-ти лет не видится с Николаем Клюевым, который предчувствовал нравственное падение своего единомышленника.

Молодой поэт настолько проникся атеистическим духом советской власти, что в нетрезвом состоянии однажды написал на стенах Страстного монастыря бранные слова. Есенин стал городским поэтом-бунтарём, который - поначалу - в революции увидел надежду для народа. В его ранней поэме «Иорданская голубица», написанной в 1918 году, есть такие строки:

«Небо - как колокол,
Месяц - язык,
Мать моя - родина,
Я - большевик».

Николай Клюев испытывал неприязнь к интеллигенции и городским поэтам, которых он презрительно называл «дворянчиками» - у него была идея выступать от лица народа и крестьян. Физически тяжёлый крестьянский труд в творчестве он всегда ставил над «городским», интеллектуальным.

В 1916–1917 годах Клюев развивает в своей поэзии фольклорные, религиозные, крестьянские мотивы: всё отчётливее звучит в его творчестве тема «мужицкого» труда, православия, «избяного рая», духовного противостояния Запада и Востока:

«Сгинь Запад, Змея и Блудница -
Наш суженый - отрок Восток!»

Николай Клюев. Фото: galandroff.blogspot.ru

Пришедшую советскую власть Клюев сначала принял с восторгом. В 1918 году он написал такие стихи, как «Коммуна», «Товарищ», а затем выпустил поэтический сборник «Ленин». Как считал поэт, советское правительство должно было заботиться о сохранении народной духовной культуры, неразрывно связанной с православием.

Но большевистский атеизм шёл вразрез с представлениями Клюева.

По воспоминаниям одного из сотрудников ЧК, Николай Клюев стал в 1918-м г. членом партии, а в 1920-м году был исключён из неё за религиозные убеждения и, в частности, за то, что собирал старинные иконы и торговал ими.

В 1924-м году Сергей Есенин пишет стихотворение-эпиграмму «На Кавказе», где есть саркастические, язвительные строки о Николае Клюеве:

«И Клюев, ладожский дьячок,
Его стихи как телогрейка,
Но я их вслух вчера прочёл,
И в клетке сдохла канарейка».

Эти строки подлили масла в огонь: их с удовольствием смаковали литературные критики, комсомольские поэты, редакции журналов.

Ведь Николая Клюева, которого в 1923 году арестовали по ложному доносу, и так начали травить по инициативе Льва Троцкого, который в статье «Революция и литература» негативно отозвался о поэте, назвав его «эгоистично-свободолюбивым мужиком, пронёсшим свою мужичью душу через буржуазную выучку».

В 1922 году Клюев написал Есенину письмо с просьбой о помощи. Ведь после ареста Клюев нуждался в деньгах: его стихотворения плохо печатали. Есенин обратился к советскому литературоведу и критику Разумнику Иванову-Разумнику, и в Петрозаводск отправили за подписью Анатолия Луначарского телеграмму с просьбой помочь живущему в нищете Клюеву.

Николай Клюев, Сергей Есенин, Всеволод Иванов, 1924 г. Фото: сайт

Сергей Есенин и Николай Клюев увиделись опять осенью 1923 года в Петербурге, а затем приехали в Москву, где жили в коммунальной квартире на Большой Никитской. Они снова стали появляться на публике. Клюев познакомился с Айседорой Дункан.

В ноябре Клюев вернулся в Петербург, и в печать вышли его революционные стихи и сборник «Ленин».

Гибель Есенина и Клюева

Сергей Есенин в последние годы жизни пребывает в депрессивном настроении. Он стал разочаровываться в советской власти, замечая, что она не соответствует тем идеалам, о которых говорилось в самом её начале.

В 1923–1924 годах он пишет поэму «Страна негодяев», в которой обличает пороки представителей новой власти. Свои убеждения он выражает в образе центрального персонажа: бандита Номаха - он придерживается анархистских, бунтарских взглядов и не признаёт никакую власть. Эта поэма была лебединой песней Сергея Есенина. «Страну негодяев» опубликовали в журнале «Новый мир» в 1926 году уже после смерти Есенина: согласно официальной версии он покончил собой в гостинице «Англетер» 28 декабря 1925 года.

Комната в «Англетере», где Есенин покончил жизнь самоубийством.
Снимок сделан сразу после трагедии, 1925 г. Фото: сайт

Известие о смерти Есенина Клюев поначалу принял спокойно, но затем не выдержал и заплакал. По воспоминаниям очевидца, он сказал: «Я говорил Серёженьке и писал к нему: брось эту жизнь. Собакой у твоего порога лягу. Ветру не дам на тебя дохнуть. Рабом твоим буду…» До конца жизни Клюев с теплотой вспоминал Есенина.

Николай Клюев посвятил памяти поэта стихотворение «Плач о Сергее Есенине», на которое в 1927 года комсомольский поэт Александр Безыменский написал резкую критическую статью «О чём они плачут?» Антагонист Есенина Владимир Маяковский в статье «Как делать стихи?» написал: «Конец Есенина огорчил, огорчил обыкновенно, по-человечески».

Снимок Николая Клюева из следственного дела. Фото: e-libra.ru

Второй раз Николай Клюев по 58-й статье был арестован 2 февраля 1934 года, а после суда 5 марта сослан в Западную Сибирь, в Колпашево Нарымского округа, где вынужден влачить нищенское, голодное существование: у него даже не было тёплой одежды. Он писал письма - в том числе Сергею Клычкову, Максиму Горькому, во ВЦИК в надежде, что кто-нибудь поможет смягчить его положение, и его перевели в Томск.

В 1937 году наступила пора массовых расстрелов. К пунктам 58-й статьи, по которой Клюев был осуждён и сослан, прибавились «расстрельные» пункты. Клюева обвинили в принадлежности к сектантскому «Союзу спасения России», в действительности не существовавшему, и 23 октября 1937 года, после своего дня рождения, поэт был расстрелян.

Ревизор.ru
27.03.2018

Е. А. Есенина
Отрывки из писем
Есенин С. А. [Отрывки из писем] // Полное собрание сочинений. В 7 т. Т. 6. Письма / С. Есенин. – Москва: Наука: Голос, 1999. – С. 66, 81–82, 99–100, 112–113, 117, 122-123, 131-132, 135-136.

Дорогой Николай Алексеевич!
Читал я Ваши стихи, много говорил о Вас с Городецким и не могу не писать Вам. Тем более тогда, когда у нас с Вами много общего. Я тоже крестьянин и пишу так же, как Вы, но только на своем рязанском языке. Стихи у меня в Питере прошли успешно. Из 60 принято 51. Взяли «Сев<ерные> зап<иски>», «Рус<ская> мыс<ль>», «Ежемесячный жур<нал>» и др. А в «Голосе жизни» есть обо мне статья Гиппиус под псевдонимом Роман Аренский, где упоминаетесь и Вы. Я хотел бы с Вами побеседовать о многом, но ведь «через быстру реченьку, через темненький лесок не доходит голосок». Если Вы прочитаете мои стихи, черкните мне о них. Осенью Городецкий выпускает мою книгу «Радуница». В «Красе» я тоже буду. Мне очень жаль, что я на этой открытке ничего не могу еще сказать. Жму крепко Вашу руку. <...>

2. Н. А. Клюеву.
Июль – август 1916 г. Царское Село

Дорогой Коля, жизнь проходит тихо и очень тоскливо. На службе у меня дела не важат. В Петроград приедешь, одна шваль торчит. Только вот вчера был для меня день, очень много доставивший. Приехал твой отец, и то, что я вынес от него, прям-таки передать тебе не могу. Вот натура – разве не богаче всех наших книг и прений? Всё, на чем ты и твоя сестра ставили дымку, он старается еще ясней подчеркнуть, и для того только, чтобы выдвинуть помимо себя и своих желаний мудрость приемлемого. Есть в нем, конечно, и много от дел мирских с поползновением на выгоду, но это отпадает, это и незаметно ему самому, жизнь его с первых шагов научила, чтоб не упасть, искать видимой опоры. Он знает интуитивно, что когда у старого волка выпадут зубы, бороться ему будет нечем, и он должен помереть с голоду... Нравится мне он.
Сидел тут еще Ганин, у него, знаешь, и рот перекосился совсем от заевшей его пустой и ненужной правды. Жаль его очень, жаль потому, что делает-то он всё так, как надо, а объясняет себя по-другому.
Пишу мало я за это время, дома был – только растравил себя и всё время ходил из угла в угол да нюхал, чем отдает от моих бываний там, падалью или сырой гнилью.
За последнее время вырезок никаких не получал, говорил мне Пимен, что видел большую статью где-то, а где, не знаю. Кл<авдия> Ал<ексеевна> говорила, что ты три получил. Пришли, пожалуйста, мне посмотреть, я их тебе отошлю тут же обратно. Дед-то мне показывал уж и какого размера, ды всё говорит, про тебя сперва, про Николая после чтой-то.
Приезжай, брат, осенью во что бы то ни стало. Отсутствие твое для меня заметно очень, и очень скучно. Главное то, что одиночество круглое.
Как я вспоминаю пережитое...
Вернуть ли? <...>

3. Иванову-Разумнику
Конец декабря 1917 г. Петроград

Дорогой Разумник Васильевич!
Уж очень мне понравилась, с прибавлением не, клюевская «Песнь Солнценосца» и хвалебные оды ей с бездарной «Красной песней».
Штемпель Ваш «первый глубинный народный поэт», который Вы приложили к Клюеву из достижений его «Песнь Солнценосца», обязывает меня не появляться в третьих «Скифах». Ибо то, что вы сочли с Андреем Белым за верх совершенства, я счел только за мышиный писк.
Это я если не такими, то похожими словами уже говорил Вам когда-то при Арсении Аврамове.
Клюев, за исключением «Избяных песен», которые я ценю и признаю, за последнее время сделался моим врагом. Я больше знаю его, чем Вы, и знаю, что заставило написать его «прекраснейшему» и «белый свет Сережа, с Китоврасом схожий».
То единство, которое Вы находите в нас, только кажущееся.
«Я яровчатый стих»
и
«Приложитесь ко мне, братья»
противно моему нутру, которое хочет выплеснуться из тела и прокусить чрево небу, чтоб сдвинуть не только государя с Николая овин, а...
Но об этом говорить не принято, и я оставляю это для «лицезрения в печати», кажется, Андрей Белый ждет уже...
В моем посвящении Клюеву я назвал его середним братом из чисел 109, 34 и 22. Значение среднего в «Коньке-горбунке», да и во всех почти русских сказках – «так и сяк».
Поэтому я и сказал: «Он весь в резьбе молвы»,– то есть в пересказе сказанных. Только изограф, но не открыватель.
А я «сшибаю камнем месяц», и черт с ним, с Серафимом Саровским, с которым он так носится, если, кроме себя и камня в колодце небес, он ничего не отражает.
Говорю Вам это не из ущемления «первенством» Солнценосца и моим «созвучно вторит», а из истинной обиды за Слово, которое не золотится, а проклевывается из сердца самого себя птенцом... <…>

<…>
...с Клюевым разошелся... <...>
А Клюев, дорогой мой, – Бестия. Хитрый, как лисица, и всё это, знаешь, так: под себя. Славу Богу, что бодливой корове рога не даются. Поползновения-то он в себе таит большие, а силенки-то мало. Очень похож на свои стихи, такой же корявый, неряшливый, простой по виду, а внутри черт.
Клычков же, наоборот, сама простота, чистота и мягкость, только чересчур уж от него пахнет физической нечистоплотностью. Я люблю его очень и ценю выше Орешина. Во многом он лучше и Клюева, но, конечно, не в целом. <...>
Пишешь ты очень много зрящего. Особенно не нравятся мне твои стихи о востоке. Разве ты настолько уж осартился или мало чувствуешь в себе притока своих родных почвенных сил?
Потом брось ты петь эту стилизованную клюевскую Русь с ее несуществующим Китежом и глупыми старухами, не такие мы, как это всё выходит у тебя в стихах. Жизнь, настоящая жизнь нашей Руси куда лучше застывшего рисунка старообрядчества. Всё это, брат, было, вошло в гроб, так что же нюхать эти гнилые колодовые останки? Пусть уж нюхает Клюев, ему это к лицу, потому что от него самого попахивает, а тебе нет. < ...>

<…>
Ну, а что с Клюевым?
Он с год тому назад прислал мне весьма хитрое письмо, думая, что мне, как и было, 18 лет, я на него ему не ответил, и с тех пор о нем ничего не слышу. Стихи его за это время на меня впечатление производили довольно неприятное. Уж очень он, Разумник Васильевич, слаб в форме и как-то расти не хочет. А то, что ему кажется формой, ни больше, ни меньше как манера, и порой довольно утомительная.
Но всё же я хотел увидеть его. Мне глубоко интересно, какой ощупью вот теперь он пойдет? <...>

6. Иванову-Разумнику
Май 1921 г. Ташкент

Дорогой Разумник Васильевич!
Я послал Вам письмо, книги, еще письмо, ждал от Вас хоть какого-нибудь ответа и не получил его, и мне кажется, что Вы, по-видимому, обиделись на что-то. Уж не за Клюева ли и мое мнение о нем? Не за Блока ли?
Я очень много думал, Разумник Васильевич, за эти годы, очень много работал над собой, и то, что я говорю, у меня достаточно выстрадано. Я даже Вам в том письме не всё сказал, по-моему, Клюев совсем стал плохой поэт, так же как и Блок. Я не хочу этим Вам сказать, что они очень малы по своему внутреннему содержанию. Как раз нет. Блок, конечно, не гениальная фигура, а Клюев, как некогда пришибленный им, не сумел отойти от его голландского романтизма. Но все-таки они, конечно, значат много. Пусть Блок по недоразумению русский, а Клюев поет Россию по книжным летописям и ложной ее зарисовки всех приходимцев, в этом они, конечно, кое-что сделали. Сделали до некоторой степени даже оригинально. Я не люблю их главным образом как мастеров в нашем языке.
Блок – поэт бесформенный, Клюев тоже. У них нет почти никакой фигуральности нашего языка. У Клюева они очень мелкие («черница-темь сядет с пяльцами под окошко шить златны воздухи», «Зой ку-ку загозье, гомон с гремью шыргунцами вешает на сучья», «туча– ель, а солнце– белка с раззолоченным хвостом» и т.д.). А Блок исключительно чувствует только простое слово по Гоголю, что «слово есть знак, которым человек человеку передает то, что им поймано в явлении внутреннем или внешнем».
Дорогой Разумник Васильевич, 500, 600 корней – хозяйство очень бедное, а ответвления словесных образов – дело довольно скучное.
Чтобы быть стихотворным мастером, их нужно знать дьявольски. Ни Блок, ни Клюев этого не знают, так же как и вся братия многочисленных поэтов. Я очень много болел за эти годы, очень много изучал язык и к ужасу своему увидел, что ни Пушкин, ни все мы, в том числе и я не умели писать стихов. <...>

Журналу Вашему или сборнику обрадовался тоже чрезвычайно. Давно пора начать – уж очень мы все рассыпались, хочется опять немного потесней «в семью едину», потому что мне, например, до чертиков надоело вертеться с моей пустозвонной братией, а Клюев засыхает совершенно в своей Баобабии. Письма мне он пишет отчаянные. Положение его там ужасно, он почти умирает с голоду.
Я встормошил здесь всю публику, сделал для него, что мог, с пайком и послал 10 милл<ионов> руб. Кроме этого, послал еще 2 милл<иона> Клычков и 10 – Луначарский.
Не знаю, какой леший заставляет его сидеть там? Или «ризы души своей» боится замарать нашей житейской грязью? Но тогда ведь и нечего выть, отдай тогда тело собакам, а душа пусть уходит к Богу.
Чудна и смешна мне, Разумник Васильевич, сия мистика дешевого православия, и всегда-то она требует каких-то обязательно неумных и жестоких подвигов. Сей вытегорский подвижник хочет всё быть календарным святителем вместо поэта, поэтому-то у него так плохо всё и выходит.
«Рим» его, несмотря на то, что Вы так тепло о нем отозвались, на меня отчаянное впечатление произвел. Безвкусно и безграмотно до последней степени со стороны формы. «Молитв молоко» и «сыр влюбленности» – да ведь это же его любимые Мариенгоф и Шершеневич со своими «бутербродами любви».
Интересно только одно фигуральное сопоставление, но увы – как это по-клюевски старо!.. Ну, да это ведь попрек для него очень небольшой, как Клюева. Сам знаю, в чем его сила и в чем правда. Только бы вот выбить из него эту оптинскую дурь, как из Белого – Штейнера, тогда, я уверен, он записал был еще лучше, чем «Избяные песни». <...>

Милый друг!
Всё, что было возможно, я устроил тебе и с деньгами и посылками, и с посылкой от «Ара». На днях вышлю еще 5 милл<ионов>.
Недели через две я еду в Берлин, вернусь в июне или июле, а может быть, и позднее. Оттуда постараюсь также переслать тебе то, что причитается со «Скифов». Разговоры об условиях беру на себя и если возьму у них твою книгу, то не обижайся, ибо устрою ее куда выгодней их оплаты.
Письмо мое к тебе чисто деловое, без всяких лирических излияний, а потому прости, что пишу так мало и скупо.
Очень уж я устал, а последняя моя запойная болезнь совершенно меня сделала издерганным, так что даже и боюсь тебе даже писать, чтобы как-нибудь беспричинно не сделать больно.
В Москву я тебе до осени ехать не советую, ибо здесь пока всё в периоде организации и пусто – хоть шаром покати.
Голод в центральных губ<ерниях> почти такой же, как и на севере. Семья моя разбрелась в таких условиях кто куда.
Перед отъездом я устрою тебе еще посылку. Может, как-нибудь и провертишься. Уж очень ты стал действительно каким-то ребенком – если этой паршивой спекулянтской «Эпохе» за гроши свой «Рим» продал. Раньше за тобой этого не водилось.
Вещь мне не понравилась. Неуклюже и слащаво.
Ну, да ведь у каждого свой путь.
От многих других стихов я в восторге.
Если тебе что нужно будет, пиши Клычкову, а ругать его брось, потому что он тебя любит и сделает всё, что нужно. Потом можешь писать на адрес моего магазина приятелю моему Головачеву, Б. Никитская, 15, книжный магаз<ин> художн<иков> слова. Это на случай безденежья. Напишешь, и тебе вышлют из моего пая, потом когда-нибудь сочтемся. С этой стороны я тебе ведь тоже много обязан в первые свои дни. Из-за границы буду тебе писать на Разумника. <...>

В оценке нашей современности поэма встречена так: К.М. Азадовский отмечает, что поэма характерна для «эпического» стиля позднего Клюева. В ней органически сливаются воедино оба потока клюевской поэзии: эпос и лирика, стилизация и своё.

и тонкое мое тело увядает. "

Журавли, застигнутые вьюгой! —

Нам в отлёт на родине далёкой

Снежный бор звенит своей кольчугой

Помяни, чёртушко, Есенина

Кутьёй из углей да из омылок банных!

Тебе, мой совёнок, птаха моя любимая! . .

Нестираным, неполосканым, немыленым,

Звал мою пазуху улусом татарским,

Зубы табунами, а бороду филином! . .

Слюной крепил мысли, слова слезинками,

Да погасла зарная свеченька, моя лесная лампадка,

Ушел ты от меня разбойными тропинками! . .

Трепались по урочищам берестяные седины,

Плакал дымом овинник, а прясла солому

Пускали по ветру, как пух лебединый! . .

Протянулась окаянная пьяная стежка! —

Следом за твоими лаковыми башмаками

Увязалась поджарая дохлая кошка, —

Женился ли, умер — она у глотки,

Вот и острупел ты веселой скукой

В кабацком буруне топить свои лодки! . .

Запечным богам Медосту да Власу! —

Тошнёхонько облик кровавый и глыбкий

Заре вышивать по речному атласу! . .

ГробОвая доска — всем грехам покрышка,

Прости ты меня, борова, что кабаньей силой

Не вспоил я тебя до златого излишка! . .

Блюсти тайники, медовые срубы! —

Да обронил ты хазарскую гривну — побратимово слово,

Целовать лишь ковригу, солнце да цвет голУбый! . .

Во желтЫ пески, да не с верёвкой на шее! . .

Быль иль небыль то, что у русских троп

Вырастают цветы твоих глаз синее?

Овдовел я без тебя, как печь без помяльца,

Как без Настеньки горенка, где шелки да канва

Караулят пустые, нешитые пяльца! . .

Кого ты сполохался-спужался,

Что во тёмную могилушку собрался? !

Старичища ли с бородою

Аль гумённой бабы с метлою,

Старухи ли разварухи,

Суковатой ли во играх рюхи?

Знать, того ты сробел до смерти,

Что ноне годочки пошли слёзовы,

Красны девушки пошли обманны,

Холосты ребята всё бесстыжи! . .

Отзвенел соловьиный рассвет над речкой! —

Вольготней бы на поклоне в Золотую Орду

Изведать ятагана с ханской насечкой! . .

Опочить по-мужицки — до рук борода! . .

Не напрасно по брови родимому дому

Нахлобучили кровлю лихие года. . .

Не играет котёнок веселым клубком, —

С воза, сноп-недовязок, в пустые борозды

Ты упал, чтобы грудь испытать колесом! . .

Бродит песня-вдовица — ненастью сестра.

Счастливее ёлка, что зимнею синью,

Окутана саваном, ждет топора! . .

Целящая корпией тины и трав.

О жертве вечерней иль новом Иуде

Шумит молочай у дорожных канав?

Луна — избяное окно,

Медовую кашку пчела

И белка кладовку дупла?

Лесную любовь и жильё,

Когда, словно ландыш в струи,

Гляделся ты в песни мои?

В малиновой шапке Кубань,

Как их дорогое дитя

Запело о небе, грустя. . .

Текли половодьем из слов

И ангел улыбок крылом

Кропил над печальным цветком! . .

Берестяный звонок язык,

Сорокой в зелёных кудрях

Уселись удача и страх! . .

Скидала державную гнусь,

И тщетно Иван золотой

Царь-колокол нудил пятой! . .

Встал город на страже полей,

Подпаском, с волынкой щегла, —

К собрату берёзка пришла! —

Дивился на шитый подол,

Поведал, что пухом Христос

В кунсткамерной банке оброс! . .

Иди, песноликая, к нам!

А стая поджарых газет

Скулила: кулацкий поэт! . .

Повсюду урчание брюх,

Всех яростней в огненный мрак

Раскрыл свои двери кабак! . .

Под крылом несёт хризопраз-камЕнь.

Ты скажи, лебедь пречистая, —

На пролетах-переметах недосягнутых,

А на тихих всплавах по озёрышкам

Ты поглядкой-выглядом не выглядела ль,

Ясным смотром-зором не высмотрела ль,

Не катилась ли жемчужина по чистУ полЮ,

Не плыла ль злат-рыба по тихозаводью,

Не шёл ли бережком добрый молодец,

Он не жал ли к сердцу певуна-травы,

Не давался ли на родимую сторонушку?

Отвечала лебедь умная:

На небесных перемётах только соколы,

А на тихих всплавах — сиг да окуни,

На матёрой земле медведь сидит,

Медведь сидит, лапой моется,

Своей суженой дожидается.

А я слышала и я видела:

На реке Неве грозный двор стоит,

Он изба на избе, весь железом крыт,

Поперёк дворище — тыща дымников,

А вдоль бежать — коня загнать.

Как на том ли дворе, на большом рундуке,

Под заклятой черной матицей,

Молодой детинушка себя сразил.

Он кидал себе кровь поджильную,

Проливал её на дубовый пол.

Как на это ли жито багровое

Налетали птицы нечистые —

ЧиреЯ, ГрызеЯ, Подкожница,

Напоследки же птица-Удавница.

Возлетала Удавна на матицу,

Распрядала крыло пеньковое,

Опускала перище дО земли.

Обернулось перо удавнОй петлей.

А и стала Удавна петь-напевать,

Зобом горготать, к себе в гости звать:

На румяной яблоне

У серебряна ларца

Кто отворит сторожец,

Тому яхонтов корец! . .

У Снафиды перстеньки —

На болоте огоньки! . .

Чтобы ластить павушек

Ты одень на шеюшку

Принимала душу убойную

Что ль под правое тёпло крылышко,

Обернулась душа в хризопрас-камЕнь,

А несу я потеряшку на родину

Под окошечко материнское.

Прорастет хризопрас берёзонькой,

Кучерявой, росной, как Сергеюшко! —

Сядет матушка под оконницу

С долгой прялицей, с веретёнышком,

Co своей ли сиротской работушкой,

Запоёт она с ниткой нАровне

И тонёхонько и тихохонько:

Ты, гусыня белая,

Что сегодня делала?

Ёлка, чёлкой не качай!

Али ткала, али пряла,

Иль гусёныша купала?

Жучка, попусту не лай!

На гусёныше пушок,

Спит в шубейке горностай!

Спит берёзка за окном

Голубым купальским сном —

Сватал варежки шугай!

Сон берёзовый пригож,

На Серёженькин похож!

Как проснется невзначай!

"Для того ли, золотой мой братец,

Мы забыли старые поверья, –

Что в плену у жаб и каракатиц

Сердце-лебедь растеряет перья,

Ночь безглазая совьёт верёвку,

Мне же беломорские метели

Выткут саван – горькую обновку! . .

Журавли, застигнутые вьюгой.

Нам в отлёт на родине далёкой

Снежный бор звенит своей кольчугой.

"Помяни, чёртушко, Есенина

Кутьёй из углей да из омылок банных! —

А в моей квашне пьяно вспенена

Опара для свадеб да игрищ багряных! . .

Полати с подзором, божница неугасимая,

Намел из подлавочья ярого слова я

Тебе, мой совёнек, птаха моя любимая! . ."

По христианскому обычаю самоубийство считается тяжким грехом. К тому роковому вечеру Клюев возвращался не однажды. 28 мая 1927 года Миролюбов в своей записной книжке оставил такую запись: «Был в Царском – Детском Селе. Разумник рассказывал, как Есенин за 2 часа до самоубийства просил приведенного им к себе Клюева остаться у него ночевать хоть одну эту ночь. Клюев отказался и ушёл, и Есенин покончил с собой. / . / Всё это, т.е. как проведён был последний вечер Есениным, рассказал ему сам Клюев.